– Наталья Петровна, добрый вечер!
– Добрый вечер!
– Расскажите, пожалуйста, как Вы начали заниматься музыкой, почему Вы выбрали фортепиано?
– Всё очень просто: отец очень любил музыку, мечтал заниматься ею серьезно и профессионально, но условия были суровыми: война, репрессии, сиротство, отсутствие денег... В связи с тем, что у него как сына репрессированного служителя культа были сложности с поступлением даже в техникум, он занимался там, куда его приняли. Как часто бывает, свои мечты родители реализуют в детях. Нас у родителей было двое: я и моя старшая сестра, она впоследствии тоже стала профессиональным музыкантом. С сестрой у нас почти три года разницы: когда я пошла в первый класс, она перешла в четвертый. Сначала к занятиям музыкой стали готовить ее, а меня сажали рядом. Я сидела и засыпала на этих уроках, было неинтересно. Учительница сказала, что ребенок какой-то неперспективный. А он был просто сонливый и болезненный. Но, все равно, как потом выяснилось, что-то осталось в голове. Мой отец был очень музыкальным, обладал хорошими данными и очень хорошо пел. Все наши детские развлечения были связаны с песнями: мы идем по лесу и поем, мы едем на велосипеде (я – на раме, старшая сестра – на багажнике) и распеваем во всё горло. Если мы, дети, куда-то приходили, то должны были себя показать: рассказать стихотворение, спеть песенку. Это детское вокальное музицирование очень развивает способности. Такими были мои первые музыкальные опыты.
Когда мне исполнилось шесть лет, оказалось, что и у меня данные очень хорошие. Меня приняли в музыкальную школу Петроградского района, хотя у меня не было никакой фортепианной подготовки. Учительница ахала, удивляясь, – у нее это был первый подобный случай за долгие годы, потому что обычно дети занимались частным образом и уже умели что-то играть. По разным жизненным обстоятельствам я училась во многих общеобразовательных и музыкальных школах. Правда, когда я закончила первый класс и мы переехали в Пушкин, я продолжала ездить в музыкальную школу на Петроградскую сторону. Попутчики ахали: в восемь лет девочка одна ездила в город чтобы заниматься музыкой. В шестом классе я перешла в школу-семилетку при училище Римского-Корсакова. Это была отличная школа, дающая хорошую подготовку. С фортепиано у меня было все неплохо и перед тем, как поступать в училище на фортепианное отделение, моя учительница предложила мне попробовать поступить в десятилетку при консерватории. Экзамены в десятилетку начинались с 12 июня, а в училище – с июля. В десятилетку я не поступила на фортепианное отделение, но мне предложили теоретическое. В десятилетке среднее образование получали за три года, в училище – за четыре, и, притом, туда нужно было еще сдавать экзамены. Соблазн подчиниться руке судьбы был велик, так я оказалась в десятилетке. Тогда я не понимала, что четыре года в училище лучше трех в десятилетке и начинать в Консерватории (я поступила в нее в 1970-м) мне было трудно.
– Тяжело ли Вам было учиться в десятилетке и в Консерватории?
– Не могу сказать, что я училась легко. Приходилось много заниматься, от многого отказываться. Потом я поступила в Консерваторию, проучилась пять лет и сдала экзамены в аспирантуру. Там один год я болела и окончила ее через четыре года. Итого: три года десятилетки, пять лет Консерватории и четыре года в аспирантуре, такое вот долгое академическое образование.
– Расскажите о Ваших преподавателях?
– Прежде всего, я благодарна Консерватории, мне очень повезло. Почти все индивидуальные занятия у меня вели замечательные педагоги. Но расскажу обо всех по порядку. Начнем с десятилетки. Там у нас была прекрасная, всеми любимая преподавательница сольфеджио – Муза Вениаминовна Шапиро, мы ее называли Музочкой. Она очень активно и интересно вела уроки, таких уроков больше нигде не было. Кстати, ее сын, Александр Кнайфель, ныне очень известный композитор. По музыкальной литературе у нас была специфическая преподавательница – Рашель Арнольдовна Козлова (однокурсница Ручьевской). К сожалению, по причине своих личных проблем, она занималась с нами мало, но если уж занималась, то это было очень интересно, глубоко, хотя мы успели пройти немногое из программы. Например, полгода мы проходили шесть симфоний Чайковского. А пятую симфонию Шостаковича мы просто прослушали с синхронным комментарием преподавателя. Всё. Остальное – сами. Но я ей благодарна. Она показала нам принципы, по которым надо подходить к анализу произведения, вместо того, чтобы просто говорить общие красивые слова, это непродуктивно. В результате вот таких занятий для экзамена по музыкальной литературе в Консерваторию нам пришлось треть материала добирать самим. Это было физически очень сложно.
Я очень благодарна моему преподавателю по гармонии в десятилетке М. К. Велтистовой за то, что она посоветовала мне написать заявление для индивидуальных занятий по гармонии в Консерватории у Т.С. Бершадской, именно у нее я получила профессиональную подготовку. У Татьяны Сергеевны Бершадской я прошла серьезную школу, она научила нас новому подходу к гармоническому анализу, осмыслению теоретических проблем и освоению практических навыков по гармонии. Это было очень интересно. Так как я стала потом преподавать гармонию, наш контакт с Татьяной Сергеевной не прерывается до сих пор, хотя в этом году она отметила 95-летний юбилей. Мы постоянно общаемся, если есть какие-то вопросы, Татьяна Сергеевна всегда готова проконсультировать. На мой взгляд, она является неоспоримым лидером в теории гармонии не только в России, но и за рубежом.
Еще одним замечательным преподавателем и музыкантом, с которым мне посчастливилось общаться в Консерватории, была Е.А. Ручьевская, мой педагог по анализу, руководитель диплома, и, впоследствии, научный руководитель в аспирантуре. Екатерина Александровна Ручьевская была человеком очень суровым, строгим. Если в работах по гармонии Татьяна Сергеевна, замечая ошибку, сразу же объясняла, что и как нужно исправить, то Екатерина Александровна на занятиях обычно молчала, и это было страшно. Ты рассказываешь-рассказываешь, потом длинная пауза, и, наконец, она спрашивает: «Вам ясно, что надо приготовить к следующему уроку?». «Ясно». «До свидания». Когда я задавала вопросы, она говорила: «Я с кем разговариваю? Со студенткой Консерватории или студенткой училища?» И потом меня всё понижали и понижали в статусе… В аспирантуре в аналогичных ситуациях меня уже называли первокурсницей училища. Но Екатерина Александровна была шикарным музыкантом, замечательным музыковедом, создавшим, как и Татьяна Сергеевна, свою школу. Я пошла на специальность к Ручьевской потому что мне было ближе направление ее исследований. Вся кафедра анализа в Консерватории сейчас – это ее ученики. А многие с кафедры теории музыки – ученики Бершадской. Такие вот две замечательные школы. Это профессиональное счастье, что я приобщилась и к той, и к другой.
– И благодаря Екатерине Александровне Вы решили пойти в аспирантуру?
– Там было всё проще. Тебе давали или не давали рекомендацию в аспирантуру, в зависимости от качества дипломной работы. Горжусь, я за диплом получила «5+». Когда председатель госкомиссии, Таранов, объявил, что у меня пять с плюсом, я была в состоянии легкого ошеломления. Но Екатерина Александровна быстро вернула меня на землю. Выходя из аудитории, она сказала: «Ну, вышла симпатичная девочка, выразительно сыграла на рояле, бойко все рассказала. Поэтому мы поставили ей пять с плюсом». То есть, и здесь ее оценка была более чем сдержанной. Но раз дали рекомендацию в аспирантуру, – можно поступать. Сначала Екатерина Александровна говорила – Вы не готовы, то, се, пятое, десятое. Мне было обидно, я чуть не плакала. А она: «Так, подавайте заявление, пишите тезисы». Это был очень суровый человек.
И у меня был еще один замечательный учитель – Борис Иванович Тищенко, преподававший у нас инструментоведение. Его уроки были шикарными, он смотрел музыку, которую мы ему приносили для инструментовки, делал замечания, а потом много играл по тем нотам, которые мы приносили. До сих пор помню его блестящее исполнение 6-й и 7-й сонат Прокофьева. То, что он говорил об отношении не только к инструментовке, но и к музыке вообще, было очень интересно. Однажды он нам сыграл свое новое произведение. Оно сейчас входит в программу к госэкзамену по музлитературе, это его Концерт для флейты, фортепиано и струнного оркестра. Это исполнение – одно из сильнейших музыкальных потрясений в моей жизни. Потом мы с подругой даже отпросились с полифонии – не могли сразу вернуться к обыденной студенческой жизни.
– Он сыграл вам еще до его выхода в свет?
– Да, в Союзе композиторов так было принято. Более того, сочинения еще не было в партитуре. В той рукописи, по которой он играл, какие-то элементы инструментовки еще только были намечены. Этот концерт – трагическое, глубокое сочинение в духе школы Шостаковича, к которой принадлежал Тищенко. И до сих пор это мое любимое произведение. Флейтистка Резетдинова замечательно исполнила его на недавнем концерте по случаю 75-летнего юбилея композитора. И опять у меня те же слезы на глазах, то же потрясение в момент критической точки в четвертой части, после которой возникает ощущение какой-то невозвратимой утраты.
– Кто был Вашим преподавателем по фортепиано?
– Преподавателем по классу фортепиано была Элла Абрамовна Элинсон. В молодости она была ассистенткой Браудо, а в годы моего обучения она ежегодно давала сольные концерты. Это был потрясающий музыкант – только у нее, уже в Консерватории, я впервые поняла многие проблемы пианизма. Я очень благодарна консерваторским учителям, для меня это была действительно Высшая профессиональная школа.
– А в училище Мусоргского вы стали работать параллельно с аспирантурой?
– Несколько раньше. Когда я еще была на четвертом курсе, меня пригласили кого-то заместить. Полгода я поработала на ставку, очень вымоталась, были даже проблемы со здоровьем на почве переутомления. И в аспирантуре я уже не работала, только училась.
– Плавно подходим к началу работы в училище. Как это случилось и в какое время?
– Я начала постоянно работать в училище в декабре 1979 года. Я уже закончила аспирантуру в мае. Ручьевская по моей просьбе позвонила в училище, там был конкурс на место преподавателя теоретических дисциплин. Я прошла собеседование у Александра Ивановича Миронова и вскоре начала работать. Пришлось подхватить занятия в конце семестра. Работала у исполнителей – сначала пианисты, народники, духовики, и, в конце концов, работала почти на всех отделах. Сольфеджио и гармония, потом музыкальная литература. Вела все теоретические предметы, кроме полифонии и народного творчества. Так получалось, потому что если какой-то преподаватель уходил, я соглашалась заполнить образовавшийся вакуум.
?– Не было ли сложно преподавать разные предметы разным группам
– Да, было сложно. Самое же сложное – первый год. Нужно было готовить конспекты, а после десятилетки у меня их не было. Курьезный факт: когда на четвертом курсе консерватории я работала в училище, мне дали преподавать Советскую музыку. В десятилетке из программы мы практически ничего не успели посмотреть, а в Консерватории ее еще не изучали. Но с другой стороны, это был полезный опыт: я не читала чужие конспекты, а сама конспектировала первоисточники, литературу. Аналогичная ситуация была и с теоретическими дисциплинами.
– Отличался ли в советское время от сегодняшнего список композиторов XX века, входивших в программу училища?
– Отличался, конечно. Как и сейчас, тогда существовало противоречие между бумагами и реальной жизнью. Например, по предписанию сверху надо было проходить музыку народов СССР. Замечательный преподаватель Борис Аронович Кац – легенда, своего рода «бренд» нашего училища в то время, – говорил: «Вы в плане пишете таких-то композиторов, а проходите тех, которых надо проходить». То есть, теоретически мы должны были проходить музыку народов Закавказья, Средней Азии, Прибалтики, произведения современных советских авторов, вроде «Тихого Дона» композитора Дзержинского. Потом все это убрали из программы, а мы просто немножко опередили время и отказались от устаревших, но еще действовавших инструкций. Сейчас тоже существует противоречие между бумагами «сверху» и реальной педагогикой, но в другой конкретике, наверное, это вечная проблема.
– Прокофьев и Шостакович изучались в том же объеме, что и сейчас?
– В меньшем объеме. Но сейчас прибавили часы на музыкальную литературу. В 70-е годы, когда я училась в Консерватории, уже произошла, так сказать, реабилитация репрессированной музыки Прокофьева и Шостаковича и уже полагалось восхищаться музыкой Шостаковича и Прокофьева. Этих композиторов принимали очень хорошо: Прокофьев утвердился в качестве классика и эмблемы композиторского цеха, а премьеры Шостаковича проходили «на ура».
– А музыка Рахманинова не подвергалась гонениям?
– Рахманинов в это время уже часто звучал, ведь он во время войны активно помогал Советской Армии. А вот Вагнера исполняли нечасто и, прежде всего, в симфонических концертах. То есть определенное политическое давление было: «придерживали» художников-авангардистов («бульдозерная выставка»), вырезали «неблагонадежные» фразы в спектаклях, было нежелательно произносить фамилии гонимых авторов. Не печатали и не исполняли такие произведения, как «Реквием» Тищенко на стихи Ахматовой. Такое яркое произведение, как «Грустные песни» Тищенко тоже долго не исполнялось, потому что там была одна песня на стихи эмигрировавшего Бродского.
Сейчас все знают, что тогда закрывали спектакли, запрещали фильмы, музыка также была под давлением, но более слабым. После войны не всегда гладко проходили обсуждения произведений Шостаковича. Например, Десятую симфонию многие профессионалы на обсуждении в Союзе композиторов резко критиковали. Но я слушала премьеры последних двух симфоний, все проходило «на ура», премьеры квартетов также сопровождались бурными аплодисментами. Хотя все мы были под колпаком: за нами следили, был дресс-код. Смешно вспомнить, но ректор Консерватории Серебряков категорически не воспринимал женские брюки. Людмила Григорьевна Ковнацкая рассказывала: если девочка шла в брюках по коридору, он спрашивал: «Это кто? Клоун?»
– А у Вас был предмет «История КПСС»?
– О, Господи, это был «главный» предмет! Это была просто жуть, ведь нужно было запоминать, что происходило на каждом съезде партии. Да и при поступлении в аспирантуру тоже надо было сдавать историю КПСС. Зато у нас были очень серьезные лекции по философии, в Консерватории работал преподаватель очень высокой квалификации, Иван Сергеевич Молкин. Его лекции запомнились, это было очень интересно и глубоко. Благодаря его лекциям, мы на достаточно серьезном уровне осваивали диалектический материализм, и сейчас эти идеи являются важной частью моей жизненной позиции.
– И вот, после такого полноценного академического образования Вы оказались здесь…
– Да, я оказалась здесь и стала продвигать и пропагандировать те идеи, которые я восприняла в Консерватории. Кажется, что той мощной гвардии преподавателей, что была при нашем обучении, сейчас нет. Хотя, может быть, это традиционное нытье пожилого человека.
– Начав преподавать у разных групп, Вы решили сконцентрироваться на теоретических предметах. Почему Вы перестали преподавать музыкальную литературу?
– Музыкальную литературу я долго преподавала, в том числе, у теоретиков. Когда ушел Борис Аронович Кац, открылась возможность заниматься анализом. Анализ – это моя главная специальность, потому что я писала диплом у Ручьевской, а Ручьевская как раз возглавляла это направление в Консерватории. И, главное, именно анализ меня больше всего интересует. В курсе музыкальной литературы приходится проходить одни и те же произведения, время ограничено, деталям время не уделить. А мне хочется большего разнообразия, хочется, чтобы можно было вслушиваться, замечать нюансы, учить более тонко реагировать на музыку. Когда место преподавателя анализа было занято, я на музыкальной литературе старалась проходить подробнее, не торопясь, те произведения, которые казались мне наиболее важными.
– Когда вы стали заведующей отделением теории музыки?
– Заведующей я стала на грани 2000-х годов.
– Наверное, Вы знаете, что готовится сборник к юбилею училища, он будет называться «Училище без мундира». Нас интересуют воспоминания о работе в училище, особо яркие впечатления. Связаны ли у Вас с училищем веселые воспоминания?
– Веселые воспоминания о работе не могу вспомнить. Ты слишком озадачен тем, чтобы успеть сделать все, что нужно. А вот учиться было весело, наверно…
– Может быть, запомнился какой-то определенный год работы здесь? Интересные люди, случаи, Ваши поездки с ребятами куда-то?
– Интересные люди, конечно, были. Прежде всего – это прежняя заведующая теоретическим отделом Роза Ходжаевна Бадыгова. Очень яркая личность. Она уже в зрелом возрасте изучила арабский язык, затем – итальянский настолько хорошо, что, уйдя на пенсию, преподавала итальянский язык в университете – главном ВУЗе города. Кроме того, она моржевала и занималась йогой, даже меня увлекла этими занятиями. Моржевать я пробовала, но мне не понравилось, а вот элементы йоги я практикую до сих пор. К сожалению, Роза Ходжаевна умерла, когда ей было чуть больше шестидесяти. У нее был рак, но она не согласилась на операцию.
Еще одним «центровым» человеком у нас была Нина Ивановна Петухова, очень яркая фигура. В числе прочего, она организовывала капустники теоретического отдела, и это была интересная внеклассная работа. Я за хвост ухватила эпоху, когда ежегодно организовывались и общеучилищные капустники, когда зал ломился от студентов. Кстати, ныне работающие у нас Елена Михайловна Карабанова и Алла Ирменовна Янкус были авторами и исполнителями просто суперских капустных номеров.
– Были когда-то и общеучилищные капустники?
– Да. Кстати, Юрий Эдуардович Серов, который теперь стал директором, – студент из первой группы, которая мне досталась по сольфеджио в училище в 1979 году. Он так же был звездой многих замечательных капустников, а героем их придумок часто становился Александр Иванович Миронов. После капустника была дискотека. У нас был свой вокально-инструментальный ансамбль, составленный из студентов.
– Раньше, на Ваш взгляд, студенты были более дружны, было больше поездок и совместного времяпрепровождения?
– Нина Ивановна Петухова, помимо того, что возродила капустники, организовала очень интересные поездки для теоретиков, учащихся и преподавателей, в Тихвин, на родину Римского-Корсакова и в Клин, в дом-музей Чайковского. Кстати, экскурсии тогда профком регулярно заказывал и для преподавателей – по пушкинским местам, по есенинским местам, в дом-музей Рериха… Жаль, что теперь это ушло. По поводу дружбы студентов могу сказать, что многое зависело тогда и продолжает зависеть сейчас от состава группы. И сейчас бывают дружные группы. Хотя, конечно, разброс интересов сейчас больше. Раньше приходили более подготовленные учащиеся, нацеленные на серьезное овладение профессией, был более серьезный конкурс по профессиональным и общеобразовательным предметам, а для теоретиков хорошее общее образование также имеет огромное значение
– В какие годы был самый большой конкурс?
– До перестройки. Во время перестройки люди были заняты другим, искали более денежные специальности. После этого пошла чехарда.
– Занятия музыкой – дело, довольно сильно замкнутое в себе. И, тем не менее, внешний мир, события в городе как-то отражались на жизни училища? Сколь серьезные проблемы испытывали преподаватели в перестройку?
– Нужны были деньги для многих хозяйственных и профессиональных нужд, их не хватало. Во многом благодаря Александру Ивановичу Миронову, которому мы очень благодарны, мы выжили как профессиональный коллектив.
– И последний вопрос. Многие преподаватели говорят, что в век информационных технологий легче учиться музыке: если нужны ноты – можно сделать ксерокс, если нужна запись – найти в интернете. Раньше этого не было и было тяжелее. Так ли это на Ваш взгляд?
– Конечно, какие-то трудности были, но главное – не компьютер и интернет, а желание приобретать знания. Сейчас нет здоровой музыкальной среды: «В Питере пить», «Лабутены» – я недавно это послушала и даже хотела комментарий написать. Если в городе организуют митинг, посвященный борьбе с пошлостью в искусстве, я готова на него пойти.
Учащиеся не знают народной культуры. Не знают популярных песен ХХ века, даже песенку «Чижик-пыжик» не все знают! «В траве сидел кузнечик» не знают! Раньше интервалы учили по первым мотивам известных песен. «Лабутены» здесь не помогут. Что используют сейчас студенты на капустнике? Ни советской песни, ни зарубежной эстрады прошлого, ни классики. Абитуриенты приходят со слабой подготовкой, с серьезной музыкой взаимоотношения трудные, большинству непонятен этот язык. Если ты воспользуешься компьютером, он не поможет тебе без желания искать в нем что-то стоящее. Дети хуже образованы, хуже интеллектуально вооружены. Поэтому сейчас намного сложнее добиться хорошего профессионального результата.
Все же и сейчас есть достойные, талантливые ребята, иногда прошедшие трудный путь к классике от популярной музыки, от рока. Например, Алексей Леонидович Васильев, наш молодой преподаватель, увлекался раньше роком. Потом его заинтересовал Шнитке, с его комбинациями различных стилей, потом он пришел к музыке Шостаковича, который стал для него кумиром. Потом он поступил к нам в музыкальное училище. Потом он закончил Консерваторию и теперь уже преподает у нас.
К сожалению, сейчас доминирует убогая культура, но мы будем, пока это возможно, отстаивать право на существование высокой духовной культуры. Желаю будущим поколениям любить классическую музыку. Надо сохранить лучшие традиции, которые были заложены ранее, и нести этот опыт дальше. Несмотря на формализм всех происходящих «реформ». У нас есть замечательные свои, российские традиции XIX–XX веков. Давайте же хранить эти традиции, не опускать планку ниже. Как говорил Белинский: «Вопрошаем историю для того, чтобы она помогла нам понять настоящее и намекнуть на будущее».
– Наталья Петровна, спасибо Вам большое за беседу!
Декабрь 2016 года
